Нынешней, как никогда, морозной зимой довелось писать о тружениках тыла, детство которых выпало на предвоенные, годы войны и послевоенное лихолетье. Вот когда понимаешь, что такое «писать по живому»: перед глазами встают картины из нашего общего прошлого. И сказать, что это тяжело, значит, ничего не сказать. Да вот хотя бы этот эпизод… Один из 25 миллионов.
Осенью 39-го СССР провёл скрытую мобилизацию. Чёрным крылом своим прошлась она по селу на Алтае, и к сельсовету отца проводила семья.
Пошли все. Старшая – ей по старшинству (пять лет всё-таки) всех последышей пестовать – брата-трёхлетку ведёт, два близнеца-одногодка, как положено, на крепких отцовых руках. Мамка, убитая горем, рядом.
Россия весь тот век в войне провела, но кто ж знал, что родитель успеет всего-то одно письмо переслать, и слова его «Идём в бой» последними окажутся. Долго ли коротко, только пришла бумага: «Ваш муж при выполнении воинского долга пропал без вести…».
Так в 25 жена молодою вдовою сталась, одна со всем своим небоеспособным выводком. Такому обороту и в мирное время не обзавидуешься, чего ж про военное говорить. И почитай с самой зимы 1940 года хорошо не жили, ну а в 41-м и начинать не пришлось. Мамка как рыба об лёд билась, а едоков всё одно – четыре. Котелок картошки наработает. Принесёт. И вот, хочешь – сама ешь, а хошь детей – корми… Ни коровы, ни лошади. Всё хозяйство – пол земляной, да печь русская, да пара пимов. Из одежды – одно исподнее. А зимой 1941-го морозы стояли – земля лопалась. На полу-то холодно, так на печи весь этот муравейник и спасался: семи, пяти и три-на-два годов от роду.
Сегодня из времён тех дальних – только сны. Страшные, как вспышки молний в детстве. А ещё оттуда же: драники из мерзлой картошки с землёй вперемешку (от которых на «двор» не сходить); крапива молодая, побеги сосны, солёная и словно деревянная черемша (колба); да ещё пруд, из которого воду таскали и у нор косоглазых степных сусликов ловили, захлебывающихся и очумелых. Война, что та злая тётка, учила радоваться малому: крапивному супу, плесневелому сухарику, картофельной кожурке. А если ни того, ни другого, ни третьего, то хотя б и тому, что солнце светит. Дети войны…
Сегодня тем, кто родился в 40-м, – в лучшем случае 69. Странно, но как ни пригибала это поколение эпоха, как ни шумели ветра, а на ногах всё стоят крепче. Не как мы, теперешние. И я начинаю думать, что, по большому счёту, – это вопрос Веры.
Иначе как было выжить в условиях, в которых (с точки зрения западной цивилизации) жить невозможно. Дети войны – как часовые: болезням вопреки, нелюбви и отсутствию заботы правителей, слому эпох и мировому кризису.
И только если задеть за живое, могут выдать пару вопросов, от которых станет неудобно за тех же правителей. Ещё за то, что лекарства дороже пенсии, что нет нужных. За невозможность съездить на курорт, и хоть теперь – через 65 лет – ощутить радость безмятежной, а не пугающей жизни.
За 5-6 десятилетий трудового стажа не заработали дворцов, но не ропщут на то, что недодала и не долюбила суровая наша земля. Некоторые, несмотря на свои 70-80, всё ещё работают. И глядя на их несгибаемость, поневоле задаю себе короткий, но главный вопрос:
– Если Вы победили тогда, так неужели мы не выстоим теперь?!
Вместо послесловия. Несмотря на то, что пухли с голоду, мёрзли и детства не видели, но детей своих та солдатка молодая, что в Алтайской степи проживала, всё ж таки вырастила. Пятого после войны без мужа прижила, и тоже подняла. Дала высшее образование.
Умерла по болезни, не по возрасту. И случилось это ранним утром 9 мая. И меня всё время мучит один и тот же вопрос:
– А может, это… Её пропавший без вести Солдат?.. А?!
Олег ПЛОТНИКОВ.